" Н а у к а м о л о д ы х " , 3 0 - 3 1 м а р т а 2 0 1 7 г . , А р з а м а с
П о с в я щ а е т с я 1 0 0 - л е т и ю Р о с т и с л а в а Е в г е н ь е в и ч а А л е к с е е в а
964
Само наличие упомянутой выше сверхзадачи и единство трудно
достигаемой цели определяет принципы формирования сверхтекста о Великой
войне. Если мы ставим перед собой задачу сформировать представление о
едином сверхтексте Первой мировой войне на материале совокупности текстов
русской литературы, стоит вначале построить «тексты» отдельных писателей о
войне и произвести отбор «субстратных» элементов.
Рассмотрим текст В. Я. Брюсова о войне. Особый интерес для нас будут
представлять циклы «Стоим мы, слепы…», «Высоких зрелищ зритель…»,
«Там, на западе…» из книги «Семь цветов радуги», а также некоторые другие
стихотворения, написанные в годы Первой мировой войны и содержащие в
себе описания военных реалий.
В первую очередь обращают на себя внимание стихотворения с ярко
выраженным мифологическим началом «Последняя война» и «Чаша
испытаний». Стихотворение «Последняя война», написанное 20 июля 1914
года, наполнено восторгом и надеждой и легитимирует войну: благодаря войне
старый мир наконец падёт в провал кровавый, а вслед за последней войной
наступит новая жизнь. Для Брюсова война – долгожданное решение
противоречий, избавление от затянувшегося на земле «валтасарова пира», а
«страшный год борьбы» – это начало мира и свободы. Старый мир предстаёт в
образах ветхозаветного Вавилона: «валтасаров пир», согласно библейскому
тексту, заканчивается гибелью Вавилонского царства, а в «шатком строенье
веков», которое война ниспровергает в «провал кровавый», узнаётся
вавилонская башня. Центральное место в стихотворении занимает образ
перерождения нового мира в огненной купели, который придаёт войне
сакральное значение, связывая её с обрядом крещения. Перерождение в огне
отсылает к образу феникса, что также усиливает христианскую семантику и
наделяет этот акт статусом божественного.
Семантика перерождения прослеживается и в стихотворении «Чаша
испытаний», написанном в июле 1915. Упоминаемая в названии и в первой
строфе чаша совмещает в себе два символических плана: чаша-кубок как
атрибут Евхаристии, впервые появившаяся на Тайной Вечере («И взяв чашу,
благодарив, подал им; и пили из неё все» Мк 14:23), и чаша-грааль, в которую
Иосиф Аримафейский собрал кровь, стекавшую из ран распятого Христа. Образ
чаши-грааля, вероятно, уходит корнями в кельтскую мифологию, где
фигурирует котёл, способный воскрешать мёртвых. В цикле валлийских
повестей «Мабиногион» упоминается о том, как мёртвых ирландских воинов
клали в некий наделённый волшебными свойствами котёл, после чего они
воскресали. Священный Грааль, в образе которого сохранились отголоски этого
мифологического сюжета, усиленные новозаветной символикой, становится
культовым артефактом. Чаша оказывается символически связана с
испытаниями, страданиями, жертвой, кровью и смертью, но также и с
воскрешением, освящением, оживлением и причастием. «Чаша испытаний» у
Брюсова оказывается как бы опрокинутой с небес:
Она не скоро
